Дмитрий М. Эпштейн
Наверное, в этом присутствовала особая логика – в том, что Дженис Джоплин ушла рано, – иначе она попросту перестала бы быть собой. А Дженис было намного легче допустить, что мир потеряет ее, нежели утратить свой собственный мир. 19 января величайшей исполнительнице белого блюза должно было исполниться шестьдесят – но она предпочла навсегда остаться молодой
Купи же мне, Боже, отпадную ночь.
На тебя вся надежда – ты должен мне помочь.
Докажи, что ты любишь заблудшую дочь:
Купи-ка мне, Боже, отпадную ночь.
Дженис Джоплин
Величайшая исполнительница белого блюза – у Дженис эти слова, вне всякого сомнения, вызвали бы взрыв смеха. Потому что пафосность была противна всей ее натуре. А еще потому, что блюз для нее цвета не имел: музыка плохого настроения хорошего человека – вот что такое блюз. К тому же, великой певицей Джоплин себя не считала никогда – она преклонялась перед Бесси Смит, на могиле которой установила памятник, хотя одним лишь преклонением такой, глубоко человеческий поступок объяснить невозможно никак. Но разве настоящая жизнь способна устоять перед легендой?
А начало легенде о Жемчужине – так называли певицу – положила сама Дженис, сочинив историю о том, как ее, простую девчонку из Порт-Артура, соблазнил заезжий музыкант, тем самым заразив любовью к музыке и путешествиям. На самом же деле от постылого бытия и от насмешек одноклассников, видевших в Джоплин гадкого утенка, она сбежала сама – чтобы, расправив лебединые крылья, объять простор, с которым не рассталась никогда, ибо на грешную землю она не желала возвращаться даже после смерти – и прах Дженис был развеян над Калифорнией.
Меньшего артистка желать не могла – так как появилась на свет в Техасе, штате Одинокой звезды, где все всегда через край. Вот она и хотела быть этой самой звездой, и жила на полную катушку. Вот в этом и заключалась самая большая трагедия Джоплин – в немыслимом в эмоциональном отношении сочетании полнокровной жизни и полного одиночества. Отсюда и проистекает запредельное отчаяние, заставлявшее Дженис выворачивать наизнанку и душу, и песни, – вот почему сладкая мелодия Bee Gees “To Love Somebody” резала слушателей по сердцу своей безнадежностью (не случайно в устах Джоплин припев “to love somebody” превратился в “to love anybody” – не “любить кого-нибудь”, а “любить хоть кого-нибудь”), а гершвиновская колыбельная до предела наполнилась щемящей болью. И кажется, только-только страстное хрипение и рычание, рвавшиеся с первых пластинок Дженис, улеглись, а ее голос, подобно сочному плоду, налился силой и красотой, как Жемчужины не стало – в 1970-м, когда она начала именно петь, и посмертный диск “Pearl” с инструментальной пьесой “Buried Alive In The Blues”, голоса Джоплин так и не дождавшейся, стал эпитафией несбывшимся надеждам.
Впрочем, что такое несбывшиеся надежды, если, по словам самой певицы, всю свою жизнь она хотела быть битником и идти по жизни, смеясь? Только жизнь смеялась над ней чаще – и Дженис научилась защищаться. Сначала замкнувшись в себе, спрятавшись, словно черепаха, под панцирь внешней грубости, – “Уж слишком хорошо я знаю эту чертову жизнь”, – пела она в “Turtle Blues”, – а затем, бросив всем откровенный вызов, когда стала наряжаться в украшенные перьями яркие одежды, снискавшие ей прозвище “психоделической королевы Виктории”. Собственно, почему бы и нет? Джоплин ведь и в самом деле вела себя по-королевски – страстно жила и страстно пела. Страстно любила, затаскивая в постель каждого понравившегося ей парня – в поисках того, единственного, которого, похоже, просто не существовало, – и страстно пила.
Смерть в расцете сил вплела еще одно лыко в строку мифа о Жемчужине – ведь наркотики здесь совсем не причем. Ну, может, не совсем не причем, однако певица предпочитала алкоголь. Выпивка и стала причиной ее гибели – как и смерти ее близкого друга Джими Хендрикса, сквозь багровый туман проложившего путь на небеса всего двумя с половиной неделями ранее. Что, кстати, несмотря на все эти перья, кафтаны и бусы, отмерило непреодолимое – и непреодоленное – расстояние между Джоплин и хиппи, отвергавшими алкоголь как принадлежность столь противного им мира родителей и наслаждавшимися застывшим в кислотном угаре мгновением, в то время как певица ИТАЛ!!!жила!!! – жила движением; достаточно вспомнить написанную ею незадолго до ухода песню “Move Over”, обращенную к мимолетному возлюбленному: “Или прими мою любовь, или проваливай!”
Дженис допела свой Космический блюз – так она именовала собственную всеохватывающую грусть – и, верная пропетому обещанию, щедро согревала внутренним огнем окружающих. Из всего этого и сложился тот самый канонический, плакатно-лакированный образ звезды – нет, не одинокой звезды, а звезды рок-н-ролла. Первой звезды женского пола – хотя одиночество стало одним из краеугольных камней этого образа, ведь женщины, поющие несшуюся по шестидесятым ураганную музыку, были и до Джоплин. Только рядом с ними, существами слабого пола, всегда находились мужчины – а Дженис все продолжала свои поиски. И посему не нужно, всматриваясь в этот образ, выискивать в нем черты феминистки-суфражистки, ибо в таких категориях артистка не мыслила никогда. Потому что никогда не отрицала женской своей сущности – и отрицать отказывалась наотрез. Чтобы, опять-таки, не перестать быть собой – ведь она считала, что женщина на сцене более естественна, поскольку поет всем своим нутром, отдаваясь музыке целиком. А частей или полутонов Джоплин знать не желала.
И условностей тоже – в чем крылось еще одно из многочисленных противоречий, складывавшихся в цельную ее натуру. С одной стороны, Дженис желала порвать с затянутым паутиной миром, который, подталкиваемый новыми веяниями, уходил в прошлое, с другой – признавала его добрую и теплую стабильность. Это противоречие она разрешить не могла и отодвигала его в сторону простым способом – шла на поводу у своего сердца и выстраивала собственную судьбу без оглядки на примеры тех, кто в современной ей жизни ни черта не понимал. Какие времена – такие и нравы, и именно поэтому поведение Джоплин полностью соответствовало духу шестидесятых, переваливших за гребень Лета любви и завершившихся звучным аккордом Вудстока и алтамонтским выстрелом Ангелов Ада – жирной точкой перевернувшего мир десятилетия.
А в то, что мир можно изменить, певица верила – не могла не уверовать, глядя на море людей, залившее вудстокское поле, – но верила не простодушно, а сознательно, так как глупыми теориями не увлекалась. Дженис по душе были сочинения экзистенциалистов – и она прокладывала свою дорогу сквозь темень бытия, освещая путь другим и ненавидя этих других за то, что они слепо шли за ней и собственного пути не искали. И неважно, сколь странным и нелегким был ее путь, и сколь чуждой окружающему миру Джоплин себя воспринимала. Причем скрывать отчуждение от окружающих она не собиралась, ибо, следуя выбранной ею для себя философии, полагала, что душевный – если не духовный – эксгибиционизм является средством преодоления расстояния. Расстояния личного, не мировоззренческого: в песне “Caterpillar” артистка сравнивала себя с птеродактилем и снежным человеком и тем самым, по сути, обозначила свою обреченность. Чего те, кто причислил Дженис к лику святых той эпохи, нарочно – нарочно ли? – не заметили. Не заметили сколь не соответствовал времени его символ.
Как, впрочем, не заметили и того, что лишь малая толика символичности шестидесятых творилась музыкантами сознательно – так, Хендрикс жег американский флаг и свою гитару, а Дилан укладывал в стихотворные стопы наркотическо-апокалиптические видения; – самые же проницательные артисты, будучи облекаемы поклонниками в пророческий флер, выворачивали его наизнанку: Леннон сочинял нарочитую псевдоумную белиберду для тех, кто искал в песнях The Beatles божественные откровения, а Заппа под соусом бурлескного моралите высмеивал всех и вся. Такой метод осмысления несущейся на всех парах действительности Джоплин был по нраву – потому-то она и дружила с Фрэнком и Джоном; Леннон даже получил от Дженис поздравление с тридцатилетним юбилеем – только когда послание достигло адресата, отправительницы уже не было в живых.
“Тяжка моя ноша и безудержны мечты”, – вот строчка, точно определившая мироощущение певицы, хотя принадлежат эти слова вовсе не ей, а Дилану, чьи песни выбирали все, кому не удавалось достаточно лаконично изложить свои мысли. У Боба находилась подобная строчка для каждого, и посему выбор определенного дилановского сочинения весьма красноречиво характеризовал артиста. Джими остановился на “All Along the Watchtower”, Дженис на той же пластинке Боба нашла для себя “Dear Landlord”, в которой и содержится упомянутая строка. Примечательна же песня еще и тем, что обнажает вторую плоскость неоднократно использовавшейся Джоплин темы рабства, выводя эту тему за пределы блюзового лексикона. Не раба любви, как в “Ball And Chain”, а заложница мечты – в этой ипостаси Жемчужины скрывалась уже упомянутая ее трагедия, поскольку здесь водораздел проходит все по той тонкой же линии, отделяющей бурную жизнь снаружи от ледяного одиночества внутри. Одиночества, постоянного растапливаемого неизбывным огнем страсти. Изо льда и пламени рождались боль и истина, озарившие своим багряным заревом короткую, менее пяти лет, карьеру Джоплин.
За год до смерти артистка побывала в Лондоне, где ей в какой-то степени удалось освободиться от бесконечного американского водоворота и открыть шлюзы души: “Я до сих пор не могу соотнести все, что со мной произошло, весь этот успех, с решением, принятым давным-давно, еще в Техасе, – решением оставаться собой, быть такой, какова я внутри, и не играть. К этому я и стремлюсь – не унижать ни себя, ни кого-либо другого. Быть честной перед собой, быть настоящей. И, оставаясь Дженис, я просто оказалась на несколько ином уровне”. Определения этому уровню Джоплин не дала – да и примириться с ним не смогла, так как он требовал отрицавшегося ею качественного изменения, а растягивать душу, уподобляя ее тягучему техасскому акценту, значит, мостить себе прямую дорогу в небытие.
Только останавливаться на полпути было не в духе Дженис. Она неслась в будущее без оглядки – в правильности своего полета она убедилась незадолго до гибели, побывав в родной школе на встрече выпускников, которых нарочно, с вызовом ослепила звездным блеском, – и будущее приняло ее в свои объятия. “Buried Alive In The Blues” значит “погребенная заживо в блюзе”. Наверное, лучшего мавзолея для Дженис Джоплин нельзя было и придумать.
Janis Joplin. “Mercedes Benz” (c) Дмитрий М. Эпштейн, перевод, 2003
